Repository | Series | Book | Chapter

100766

Roman Jakobson i fenomenologičeskij moment strukturnoj lingvistiki

Patrick Flack(Fribourg University)

Translated by Tetjana Jolivet

pp. 152-167

0В 1930-е годы в Праге состоялась настоящая встреча феноменологии и структурной лингвистики: об этом свидетельствуют, в частности, позиция Романа Якобсона по этому вопросу, а также лекция, прочитанная Эдмундом Гуссерлем в 1935 году в Пражском Лингвистическом Кружке (по специальному приглашению его членов).1 И если сам факт данной встречи доказан и уже давно хорошо известен, то его влияние и последствия для дальнейшего развития структурной лингвистики (и даже феноменологии) нам все еще не до конца понятны.2 Вторая мировая война, которая сначала оборвала контакты между представителями пражской и немецкой интеллигенции, а затем разрушила динамичную и многонациональную научную семью первой Чехословацкой республики, породила глубокий разрыв в истории структурализма и способствовала быстрому распространению весьма разных взглядов на Центрально-Европейский период его развития. Существует позиция, которая защищает тезис о наличии мощной и продуктивной генетической связи между феноменологией и структурализмом.3 Так, Элмар Холенштайн в своих знаменитых исследованиях трудов Якобсона, которые поддерживал и Ян Паточка4, даже представил структурную лингвистику (по крайней мере, ее якобсоновский вариант), как « ответвление » феноменологии Гуссерля.5 Он считал, что не существует « если можно так сказать, ни одного фундаментального теоретического и методологического понятия в структурной лингвистике или в гуманитарных науках, которому Якобсон не дал бы явного или неявного феноменологического определения и толкования ».6 С другой стороны, многие исследователи опровергали анализы Холенштайна и критиковали тезис о реальном сближении феноменологии и структурализма.7 Эта скептическая позиция имела два варианта: утверждалось, во-первых, что если сближение этих двух течений и произошло, то оно было лишь поверхностным, а во-вторых, что между принципами феноменологии и структурализма существует реальная противоположность. Именно вторая интерпретация приобрела наибольшее распространение, прежде всего благодаря известным спорам, которые разгорелись во Франции между сторонниками экзистенциальной феноменологии (Жан-Поль Сартр) и представителями структурализма и постструктурализма (Клод Леви-Стросс, Мишель Фуко).

0Несмотря на то, что отрицание практически любого сходства между феноменологией и структурной лингвистикой (а также структурализмом в целом) получило очень широкое распространение, оно вовсе не дает какого-либо удовлетворительного объяснения их взаимосвязей. В любом случае, подобное отрицание явно не принимает во внимание все аспекты их исторической встречи в Праге. Один из наиболее очевидных недостатков этой в основном негативной гипотезы заключается в практически полном абстрагировании от пражского этапа развития структурной мысли и, следовательно, от его отношения к феноменологии на том историческом этапе ее развития. Об этом свидетельствуют дискуссии во Франции 1950-х–1960-х годов по вопросам феноменологии и структурализма8: они основывались исключительно на концепциях, разработанных защитниками той или иной позиции при учете состояния их теорий на данный момент, но при отсутствии четкого представления о том, что предшествовало этому в Центральной Европе (и еще раньше – в Германии и России). 9 Что касается конкурирующей интерпретации, согласно которой якобсоновский структурализм является полноправным ответвлением феноменологии, то она явно более внимательна к историческим и межличностным связям между этими двумя направлениями. Тем не менее, ее также можно упрекнуть в известном недопонимании того особого контекста, в котором произошла данная встреча. Так, например, Холенштайн не имел доступа ко многим важным русским и чешским источникам, которые в 1970-е годы еще не были переведены. Этот занавес лингвистического неведения начал приподниматься только после 1989 года, благодаря переводам и новаторским трудам Маризы Денн, Александра Хаардта, Томаса Немета, Патрика Серио и многих других.10 К этому можно добавить определенный скептицизм Холенштайна относительно важности и ценности чешских и русских источников для якобсоновской лингвистики.11 Такая неосведомленность, умноженная на скептицизм, привела к тому, что Холенштайн переоценил роль именно гуссерлевской феноменологии в развитии структурной лингвистики и тем самым скрыл некоторые теоретические проблемы, сопровождавшие эту встречу.

0Учитывая исторические пробелы, очевидно присутствующие в обеих основных интерпретациях отношений между феноменологией и структурализмом, вполне допустимо еще раз предпринять критический анализ обстоятельств их встречи, которая состоялась в Чехословакии в межвоенный период. Задача данного анализа состоит в том, чтобы, во-первых, более полно осветить контекст этой встречи и, во-вторых, предложить более тщательную и гибкую интерпретацию ее последствий. Очевидно, что проведение подобного анализа представляет собой мероприятие огромного масштаба, поэтому речь не идет о том, чтобы осуществить его в данной статье. Для того чтобы дать общее, пусть и неполное, представление о пражском контексте, в котором произошла встреча между феноменологией и структурной лингвистикой, нужно было бы учесть наличие в этом контексте весьма различных интеллектуальных составляющих. Назовем их далее в произвольном порядке: это русская формальная школа (Эйхенбаум, Шкловский, Тынянов), советские теории о языке и мысли (Бахтин, Марр, Шпет, Выготский, Жинкин), гештальтпсихология (Эренфельс, Коффка, Кёлер), немецкое неокантианство (Кассирер, Рикерт, Виндельбанд, а так же Лотце), русское неокантиантство (Фохт, Гессен, Яковенко), евразийская теория (Алексеев, Савицкий), австрийское гербартианство (Хостинский, Зих), различные разновидности философии языка (Бюлер, Карнап, Фреге, Марти), психология (Фехнер, Утитц, Вундт), искусствоведение (Кристиансен, Ханслик, Вёльфлин, Воррингер); необходимо назвать здесь также менее известных представителей чешского структурализма (Гавранек, Матезиус, Мукаржовский, Водичка) и феноменологии (Ландгребе, Паточка, Пос). В любом случае, задавшись целью осуществить новый анализ взаимосвязей между феноменологией и структурализмом и таким образом защитить идею о том, что « феноменологический момент » в структурной лингвистике все же существовал, пусть мимолетно и неотчетливо, я ограничусь в данной статье более скромной задачей: в общих чертах переосмыслить те связи, которые мог иметь Роман Якобсон с феноменологами своего времени и с феноменологией в целом.

0Несмотря на то, что труды Холенштайна несколько преувеличивают важность связей между феноменологией и структурализмом, они служат отличным отправным пунктом. В самом деле, в своих исследованиях творчества Якобсона Холенштайн вполне продуманно освещает сходства эпистемологических целей и методологических решений в феноменологии Гуссерля и в структурной лингвистике Якобсона.12 Так, Холенштайн обращает наше внимание на то, что и у того, и у другого существует систематическое и программное отрицание психологизма, а также стремление определить свое поле исследования согласно автономным принципам, адаптированным к их объектам. Кроме того, обе теории опираются на понятия « интенциональности » или « установки », которые предполагают, что сознание – это обязательно сознание чего-либо, а следовательно, что оно помогает структурировать свои объекты, а не впитывает их пассивно и механически. Согласно Холенштайну, Гуссерль и Якобсон разделяют также старую идею универсальной грамматики, которая предполагает, что « все сущности, при всей их сложности и во всех их модификациях подчиняются соответствующим их природе структурным типам ».13 Наряду с этой формальной характеристикой (Formenlehre), обе они – как феноменология, так и структурная лингвистика – настаивают на важности семантики (Bedeutungslehre) на всех уровнях логического и лингвистического анализа. И наконец, отмечает Холенштайн, и Гуссерль, и Якобсон придают фундаментальное значение интерсубъективному, коммуникативному измерению сознания и языка. Исходя из рассмотренного, становится очевидно, что пути к сближению открыл скорее Гуссерль, чем Якобсон. Таким образом, Холенштайн приходит к выводу, что феноменология Гуссерля послужила основой для структурной лингвистики и предоставила ей инструменты, позволяющие избавиться от младограмматических догм, от устаревших понятий психологизма и, по мнению Паточки, от оков соссюровских дихотомий и вследствие этого стать эпистемологической моделью более высокого уровня, более соответствующей своему предмету.14

0Впрочем, несомненно и то, что сходства, выявленные Холенштайном, вполне достоверны: лингвистика Якобсона является явно анти-психологистической, ориентированной на семантику, направленной на поиски универсальных инвариантов и чувствительной к интерсубъективным и коммуникативным свойствам языка. К тому же, как отмечает Холенштайн, в трудах Якобсона мы находим множество явных ссылок на тексты Гуссерля и прежде всего – на «Логические Исследования» – I, III и IV.15 На этом основании нельзя не признать наличие явной преемственной связи между немецким феноменологом и русским лингвистом. Однако, принимая во внимание очевидное разнообразие источников, на которые опирается учение Якобсона, мы сегодня уже не можем утверждать, как это делал Холенштайн, что феноменология «Логических Исследований» является концептуальной основой якобсоновской лингвистики. Вопрос осложняется тем, что у критиков реального сходства Гуссерля и Якобсона имеются очень солидные аргументы. Так, Пьер Свиггерс, кажется, попал в точку, замечая, явно в ответ на тезизы Холенштайна, что « технический аспект европейского структурализма не предоставляет данных для сравнения (с феноменологией) и даже иногда кажется « анти-феноменологическим ».16 По мнению Свиггерса, лингвистика Якобсона, например, никогда не подчинялась принципу редукции или эпохе, который является основополагающим этапом в теории Гуссерля.17 Отголоски концепции редукции, безусловно, встречаются в теории Якобсона: например, мы видим их в его стремлении рассматривать язык как автономный феномен, а также в его попытке дать определение литературы исходя из ее литературности или, иначе говоря, исходя только из ее имманентных свойств. Однако речь здесь ни в коем случае не идет о том радикальном философском принципе, который определяет теорию Гуссерля: лингвистика Якобсона не основывалась на принципе редукции и не развивалась согласно этому принципу. Якобсон никогда не отказывался от установки, которую Гуссерль называл « натуралистической ». В той мере, в которой структурная лингвистика « редуцирует » свой предмет, она находится в рамках методологической перспективы, начертанной скорее неокантианством. Речь идет всего лишь о методическом ограничении поля знаний, об определении предмета и разработке специфических концептуальных инструментов, соответствующих этому предмету.

0Подобным образом, трудно не согласиться с Ханзен-Лёве, когда он обращает наше внимание на то, что поэтический язык, который Якобсон унаследовал от русского формализма (и который он защищал вплоть до самого последнего этапа своего творчества), характеризуется заботой об « ощущении » и « переживании », а это диаметрально противоположно эйдетической направленности философии Гуссерля.18 Гуссерлевская феноменология, в том виде, в котором она изложена в «Логических исследованиях», предполагает явно идеалистическое (возможно даже трансцендентальное) отношение сознания к феноменам.19 По мнению Гуссерля, познание предмета осуществляется через интуитивное постижение сущности (Wesenschau), а это действие зависит более от воображения и идеализации (благодаря « эйдетической вариации »), чем от восприятия. Кроме того, этот идеалистический, трансцендентальный или « логицистский » подход к познанию находит значимый отзвук в идее Гуссерля о том, что выражаемые в языке значения в действительности от него независимы. То есть, язык является лишь проводником, случайным переносчиком значений, который не оказывает влияния на их идеальное поле, определяемое на уровне сущностей. Пожалуй, Жак Деррида лучше других продемонстрировал этот « непродуктивный » момент языкового выражения у Гуссерля.20 У Якобсона же, напротив, мы имеем дело с конкретным, эмпирическим подходом к языковым явлениям, а также с совершенно иной концепции их идеальности. Означающее измерение языка, его способность выражать сущность вещей не выражается в отрыве от его реальных проявлений в материальном лингвистическом субстрате. Наоборот, оно является скорее их результатом, их функциональным эффектом. Якобсоновская фонология, как правильно отмечает Свиггерс, стремится не выявлять и определять идеальные сущности, а устанавливать четкую конкретную иерархию, благодаря которой определенные феномены (фонемы, слова) выражают то ли иное значение.21 По мнению Якобсона, слой собственно языкового выражения является автономным, продуктивным, динамическим: он непосредственно воздействует не только на поле значений, но и на наше восприятие самой реальности.22

0Вполне вероятно, что удовлетворительного ответа на два сформулированные выше возражения (против встречи структурной лингвистики и феноменологии) не существует, что мы должны просто принять тот факт, что по этим двум пунктам лингвистика Якобсона и феноменология «Логических исследований» занимают непримиримые и даже антагонистические позиции. Тем не менее, вопреки размышлениям Ханзен-Лёве или Свиггерса, эта констатация не ставит точку на перспективе продуктивного сближения Якобсона с феноменологией, хотя бы потому, что ни Гуссерль, ни тем более его «Логические исследования» не представляют феноменологию в целом. Таким образом, мы имеем полное право задаться вопросом: не существует ли других, менее трансцендентальных и идеалистических вариантов феноменологии, которые могли бы быть более способны сблизиться с теорией Якобсона и повлиять бы на его концепцию структурной лингвистики. По сути, уже сам Гуссерль, посредством своей идеи жизненного мира (Lebenswelt), предполагает такую возможность. Кроме того, по мнению Паточки, именно трансцендентальная предвзятость самого Холенштайна помешала ему выявить более глубокие сходства между феноменологией и якобсоновской лингвистикой.23 В этом контексте внимание привлекают прежде всего три имени, которые Холенштайн упоминает, но не считает возможной альтернативой гипотетическим несовместимостям между Гуссерлем и Якобсоном. А именно, речь идет о Густаве Шпете, о голландском философе и лингвисте Хендрике Посе и, наконец, о Морисе Мерло-Понти.

0Вероятно, здесь нет необходимости рассказывать ни о хорошо известной роли Шпета как « проводника » идей Гуссерля в России, ни о его влиянии на Якобсона в Московском Лингвистическом Кружке.24 Тем не менее, нам кажется необходимым уточнить, что Шпет приводит специфические элементы ответа на второе сформулированное выше возражение относительно противоречий в понимании взаимосвязей между выражением и значением у Гуссерля и Якобсона. В характерном для русской философской традиции стиле, Шпет отказывался принять решение Гуссерля, для которого субъективное сознание было источником значения, и считал это проявлением его « кантианства ». Подвергая критике «Идеи» Гуссерля в своей работе «Явление и смысл»,25 Шпет возражает против гуссерлевского понимания «акта смыслополагания» (sinngebender Akt): он считает, что такие акты предполагают синтетическую способность субъекта, лишенную, однако, философского обоснования, и придают слишком большое значение субъективным и идеальным свойствам сознания.26 В ответ на эти идеи Гуссерля, Шпет предлагает триадическую модель интуиции, в которой, наряду с интеллектуальной и чувственной интуицией, появляется третья составляющая – интеллигибельная интуиция. Эта интуиция является тем своеобразным промежуточным этапом между эйдетической и чувственной интуицией, на котором собственно и совершается акт понимания. Таким образом, она позволяет, используя подход, который приближается к точке зрения Якобсона, понимать значение не как безусловную функцию субъективного эйдетического сознания, но скорее как реальный синтез чувственного и интеллектуального в герменевтическом акте. Шпетовская концепция интуиции (а вместе с ней и его концепция языка и выражения) сложна и во многих смыслах проблематична. Тем не менее, она свидетельствует о той же направленности феноменологии, которую мы видим, например, в « герменевтике фактичности » Хайдеггера,27 и заслуживает серьезного рассмотрения в качестве возможной эпистемологической основы лингвистики Якобсона. 28

0Относительно Хендрика Поса, труды которого в наши дни, к сожалению, забыты, необходимы некоторые пояснения.29 Будучи на сегодняшний день личностью практически неизвестной, при жизни Пос имел репутацию интеллектуала международного масштаба, принимал активное участие не только в деятельности академических кругов того времени, но и в публичной и культурной жизни своей страны. Ученик неокантианца Риккерта, а затем Гуссерля, он поддерживал плодотворные и подчас дружеские контакты не только со своими учителями, но и с другими представителями неокантианства (Кассирер) и феноменологии (Хайдеггер, Плесснер). В межвоенный период он принимал активное участие в различных « кружках » структуралистов (Женева, Прага, Копенгаген, Нидерланды) и к тому же был проницательным и внимательным критиком многих философских и психологических теорий своего времени (Бергсон, Бюлер, Дильтей, Вундт). Не ограничиваясь ролью ученика или критика, Пос одним из первых проанализировал эпистемологию лингвистики30 и сформулировал, хотя и вкратце, созвучную с феноменологией философию языка, которая была очень хорошо принята Якобсоном,31 Ельмслевом, Мерло-Понти, а также Косериу. Во всем этом Пос раскрылся как автор трудов, занимающих позицию не только посредничества, но и синтеза, вполне оригинального и несомненно заслуживающего внимания, между неокантианством, философией жизни (Lebensphilosophie), феноменологией и структурализмом.

0Для нашего нынешнего исследования труды Поса представляют особый интерес, в связи с тем, что в них заключается очень интересный ответ на сформулированный выше вопрос о феноменологической редукции. Несмотря на то, что Пос являлся учеником Гуссерля и в течение долгого времени защищал феноменологический подход к языку, в действительности, он никогда не принимал данный аспект гуссерлевского учения, и поэтому разработал теорию, которая не включала в себя идею редукции. Поса часто упрекали в том, что такое методологическое решение свидетельствует о нехватке понимания и системной связности в его подходе к философии Гуссерля.32 В действительности, Пос предлагает подход к рассмотрению проблемы первичных данных сознания, совершенно отличный от Гуссерля.33 С точки зрения Поса, который в этом вопросе остается последователем неокантианства Риккерта (быть может, как и сам Якобсон), доступ к первичным данным не требует от нас каких-либо особых операций с сознанием.34 Напротив, именно натуралистическая установка может предоставить эти данные, которые лишь затем будут подвергнуты методическому объяснению. Естественно, что такой метод противоречит « классической » теории Гуссерля. Но, как правильно заметил Клаас Виллемс, он тем не менее не является анти-феноменологическим.35 Как раз наоборот, он следует по пути, проложенному Гуссерлем, и по-своему занимается чисто феноменологической проблемой взаимосвязи между первичным осознанием и теоретическим размышлением.

0В этом отношении точка зрения Поса плодотворно сближается с позициями Шпета и Якобсона, поскольку она также предусматривает идею конкретного смысла переживания и языка. Знаменательно, что в своем подходе Пос вдохновлялся идеей фонемы, разработанной Якобсоном и Трубецким. Так, в своей статье « Перспективы структурализма » Пос отмечает, что фонема, в том ее определении, которое предлагает пражская фонология, является примером конкретного или конкретно представленного предмета, в котором аспект объективной идеальности (или, точнее, аспект всеобщности и значения) практически полностью совпадает с аспектом жизненного переживания: « Фонема – это звук, выбранный среди таких же других звуков, чтобы стать смыслом. Этот смысл не очерчивается сам собой, как это происходит со словами и с фразами: он чувствуется. Связь между звуковым и функциональным элементом настолько тонка, что мы с трудом можем их мысленно отличить ».36 Иначе говоря, согласно Посу, фонема проявляется как личное и конкретное осознание общего, объективного и идеального значения, первично и субъективно пережитого слушателем. Таким образом, Пос здесь подходит к достаточно оригинальной трактовке вопроса, которая наделяет конкретное определенной интеллигибельностью или общностью, а также предполагает определенное переплетение конкретного и первичного опыта феномена с его объективной и рефлексивной идеализацией. Как отмечает Жаклин Фонтен, « вклад Поса позволил придать феноменологическую легитимность [...]  тому поэтическому видению лингвистической системы, которое было представлено в «Тезисах» Пражского лингвистического кружка как мнение большинства его членов».37

0Предложенные Шпетом и Посом подходы к феноменологии, функционирующей вне поле эйдетической редукции и осознающей собственную экспрессивность языка как конкретного и независимого феномена, подтверждается нашим третьим героем, Морисом Мерло-Понти.38 Подобно Шпету, он отбрасывал идею чистых интенциональных актов сознания, которые в условиях редукции улавливали бы значения, существующие сами по себе, и защищал понятие действующей интенциональности тела, а также настаивал на новой трактовке понятия выражения и выразительности. Как заключает Стефан Кристенсен, для Мерло-Понти « выразительность – это отношения между вещами, а не между словом и вещью. Вещи отсылают друг к другу и тем самым подсказывают мне свой смысл, поскольку они представляются мне, действующему субъекту, объектами возможного использования. Одним словом, выразительность, является свойством предметов, поскольку они сами подсказывают свой смысл ».39 Исходя из этой экспрессивной относительности вещей как таковых, можно подвергнуть герменевтическому анализу и само восприятие, « не редуцируя при этом перцептивное содержание к лингвистическому содержанию ».40 Мерло-Понти даже вводит новое понятие, помогающее осмыслить теперь уже в сущности семиотическую структуру восприятия. Это понятие перцептивного знака как « всецело чувственного, подаваемого органам тела»: его выразительность внутренне связана с движениями и модуляциями феноменального поля ».41 В более широком плане и сам язык появляется у Мерло-Понти уже не как проводник идеальных значений, но как реальный посредник, который, так же как и феноменальное поле, организуется и изменяется для создания своих собственных отношений выражения и своих собственных значений.

0Эти краткие замечания, конечно же, не позволяют доказать со всей определенностью наличие потенциальных или реальных связей, которые объединяли бы лингвистическую мысль Якобсона и трех упомянутых выше философов. Если в дополнение к тем концептуальным резонансам, которые мы продемонстрировали, принять во внимание и тот факт, что Якобсон состоял в хороших отношениях как с Гуссерлем, так и со Шпетом, Посом и Мерло-Понти, то тем самым прорисуется настоящий « момент » согласия и взаимного сотрудничества между феноменологией и структурализмом. Это момент, во время которого лингвистика смогла сначала опереться на философскую мысль и тем самым осуществить методологический прорыв, а затем, в свою очередь, внести плодотворный вклад в развитие понятий философии, предоставив ей некоторое количество более точных наблюдений, касающихся природы языка. Осознание того, что они проходят общий путь в исследовании языка, осталось недостаточно ясным даже у Якобсона. Ни он, ни Шпет, ни Пос, ни даже Мерло-Понти не сформулировали концепции, которую можно было бы назвать « феноменологическим структурализмом». Отметим также, что медовый месяц структуралистов с феноменологами быстро закончился: в начале 1940-х годов Якобсон эмигрировал в Соединенные Штаты и там, вдохновленный поначалу американским структурализмом (Блумфильд), а затем Пирсом и Хомским, адаптировал свои идеи к абсолютно другим моделям. Точно так же, эпистемологические размышления о лингвистике были быстро и практически полностью переданы когнитивистам, которые оставили их без должного внимания.42 Однако, поскольку конец « феноменологическому моменту » в структурной лингвистике положили случайные исторические события, и поскольку, кроме того, мы наблюдаем в последнее время продуктивное сближение между феноменологией и когнитивизмом, становится ясно, что мы должны еще раз проанализировать пражскую встречу структурализма и феноменологии, в надежде – на этот раз – реализовать ее потенциал, а также лучше понять всю ее значимость и ее влияние на идеи Романа Якобсона.

Publication details

Published in:

Avtonomova Natalja Sergeevna (2017) Роман Осипович Якобсон, 2nd edn.. Moskva, Rosspėn.

Pages: 152-167

Full citation:

Flack Patrick (2017) „Roman Jakobson i fenomenologičeskij moment strukturnoj lingvistiki“, In: N.S. Avtonomova (ed.), Роман Осипович Якобсон, Moskva, Rosspėn, 152–167.